Трое в лодке, не считая товарища майора
«Разговоры за жизнь и смерть» Ныгмета Ибадильдина уверенно пытается быть обаятельным абсурдистским наброском про мужскую дружбу в непростых реалиях постсоветского и сиюминутно-российского СНГ. Название пьесы, действительно, не лишено обаяния — идея назвать бессмысленные в своей чрезмерности разговоры о ковиде, ситуации на Украине и ностальгии по 90-ым, составленные из будто выдернутых с плодородных полей фейсбуковских фельетонов фраз наподобие «Где вы были восемь лет назад?» разговорами «за жизнь и смерть» — достойная и даже изящная идея. В названии кроется здоровая и непредвзятая ирония к читателю — «Вам кажется, что это трёп о чем-то от вас далёком? А на самом деле вы каждый день говорите о вещах уровня жизни и смерти». Ну и, само собой, встречая глазами подобное название, работает и обратный эффект — ожидая чего-то «возвышенного» мы, строго говоря, смотря в книгу, видим фигу. Реально же имеющий место быть вопрос в том, радует ли эта фига взор, и грамотно ли сложены пальцы, эту фигу складывающие. Попробуем разобраться.
«Разговоры за жизнь и смерть», как и любой другой «быстрый» абсурдистский текст, пытается заигрывать с привычными современному читателю постмодернистскими материями, вроде используемого в первом действии приёма «театра в театре» или используемого в эпилоге момента «это всё был сон» (используется, кстати, дважды и подряд). Весь текст — сплошной ироничный интертекст, особенно ярко выраженный через песни Саудагера: хаотичные наборы «политоты» и речевых стереотипов, вываливающиеся из главного героя, можно было бы назвать свежим аналогом брехтовских зонгов, в своё время заменивших собой античный хор. Герой нашего времени лишён возможности комментировать и осмыслять мир вокруг — бесконечное осмысление как раз таки и сводит его с ума, и он вынужден кричать несуразицу сквозь скованные застывшей полуухмылкой губы. Приходится подчеркнуть частицу «бы», с которой проводится подобное сравнение — на деле отсутствие какой-либо структуры в этих песнях, их расположении в пьесе или смысловой нагрузки наталкивает на греховный вывод, что художественный метод автора заключался в последовательном нажатии клавиш «Coрy» и «Рaste» над бесконечной лентой комментариев под любым случайным постом в любом случайном телеграм-канале. В данном случае на вечный ответ Саудагера о вопросе авторства своих песен — «Я сам сочинил» — хочется в свою очередь ответить — «Ах если бы!».
Идея обессмыслить кажущиеся самыми важными темы стара, как сам жанр абсурда, и была исполнена тысячи и тысячи раз на самые разные лады — как корифеями вроде Беккета и Ионеско, так и неофитами современной драматургии вроде Ицковича и Вырыпаева. То, что выделяет подобные общие места в литературе и делает их достойными внимания и изучения — талантливая интерпретация устоявшегося формата. К сожалению, подобным «Разговоры за жизнь и смерть» похвастать не может. И в целом, пьеса вызывает ощущение упражнения, написанного в сжатые сроки.
И снова, как и любой другой абсурд, «Разговоры за жизнь и смерть» не может существовать без периодического выхода в искренность, скрашивающего бесконечное «говорение» и добавляющего в происходящее жизненно-необходимый смысл. Если не касаться редких фраз-вспышек, исполняющих эту функцию в основной массе текста — вроде «Моя Родина хочет убить меня», то разговор пойдет, само собой, об эпилоге. Всё происходящее в пьесе обнуляется через приём ненадёжного рассказчика — в данном случае через печально известное и уже упомянутое выше «это был сон». Мы застаём Саудагера в одиночестве человека перед лицом смерти и узнаём, что волнует нашего героя на самом деле — невероятный в своей небанальности и изощрённости вопрос «А зачем жить?». Этот вопрос крайне точно срифмован с вопросом, возникающим, вероятно, у каждого рядового читателя — «А зачем я это прочитал?»
Леонид Куницын, студент первого курса направления «Театроведение и драматургия» ВШСИ (Театральная школа Константина Райкина)